Название: События одной картины
Автор: ОК Альфина и Корнел Бета: ОК Альфина и Корнел Форма: проза
Размер: миди, 5346 слов
Канон: Чума в Бедрограде
Пейринг/Персонажи: ОМП/ОЖП
Категория: гет
Жанр: занавесочная история, драма
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: смерть персонажа. Авторы не призывают к разнообразным массово-вредительским действиям и советуют от них воздерживаться.
Краткое содержание: "В государстве великих возможностей власть непублична. Простым людям не полагается о ней задумываться в принципе". Но так ли это?
Размещение: нет
1.
Самые желтые листья лежат на истфаковском крыльце в сентябре.
Истфак БГУ им. Набедренных – место символическое и значительное. Особенное. Уникальное. Дело тут не только в Революции, хотя не может не быть особенным образовательное учреждение, соединившее когда-то столь разных молодых людей в легендарный Революционный Комитет. Дело в чьей-то детской мечте.
Евгений был с младшеотрядских лет зачарован истфаковским крыльцом (с колоннами!), истфаковскими студентами, густо это крыльцо облеплявшими и пускавшими в какое-то свое, истфаковское небо клубы сигаретного дыма. Даже сеть переулков, где кипела настоящая студенческая жизнь и где до поступления ему случилось побывать всего дважды, грезилась ему по ночам. Эта жизнь, думал Евгений, похожа на сон, в котором всё одновременно настоящее и абсолютно невозможное в настоящем. Он влюбился с первого взгляда – увидев старинный витраж; с первого вдоха – попробовав густой и мутный дым.
Первый учебный день Евгений привыкал к тому, что теперь он сам принадлежит к этой ирреальности целиком и полностью. О, как склонны люди по неразумию создавать идеал и влюбляться в него, – думал он. – Вместо этого раскрыли бы лучше пошире глаза на данность! Следуя собственному совету, Евгений раскрыл их – и чуть не ослеп от блеска сентябрьского солнца на тонкой оправе очков, на серебре старинных колец, коими были унизаны пальцы, нервно потиравшие висок. Завкаф Онегин шелестел еле слышно с кафедры о чем-то своем, но аудитории было наплевать, о чем именно: студенты жадно пожирали завкафа глазами. Евгений удивлялся потом, как же так – разве не должен преподаватель увлекать, поражать широтой мысли и познаний, прививать любовь к науке, а не к собственной персоне?
А потом столкнулся как-то с Габриэлем Евгеньевичем в коридоре, опаздывая на пару, и тот окатил его отстраненно-усмиряющим взглядом, проигнорировав сбивчивые извинения. С того мимолетного столкновения Евгений смирился и послушно впадал на завкафовых лекциях в состояние транса, охватывающее всю аудиторию по мановению тонких и длинных пальцев у виска.
Второй день был примечателен явлением двух очень непохожих людей в очень полосатых свитерах, значившихся в расписании как Охрович и Краснокаменный. Они промчались к кафедре, громыхая какими-то загадочными предметами в брезентовом мешке, одинаково оперлись на нее руками и одинаково радостно оскалились.
– Первый курс истфака!
– Юные, неиспорченные души!
– Мы исправим это. Мы не можем допустить, чтобы наше будущее оказалось в столь чистых руках, не несущих следов тяжелого труда.
– Разумеется, мы имеем в виду будущее Университета и Родины в целом, ибо ради чего же еще стоит трудиться?
– Тяжело трудиться.
– Начиная с завтрашнего дня.
– А сегодня мы начнем с азов.
– С самого начала.
Они закопошились в своем до верху набитом мешке и тут же грозно выпрямились, одновременно хрястнули по кафедре настоящими хлыстами и в голос завопили:
– Бордельный инструктаж!
Первый курс подпрыгнул на скамьях, Охрович и Краснокаменный поманили пальцами жертву с последнего ряда и ловко обернули концы хлыстов вокруг жертвенного горла, на манер ошейника. Евгений успел только подумать, что даже бордель должен быть особенным и значительным, ведь, как известно, историческая преемственность, символика, собаки и мальчики Йыхи Йихина... а дальше мысли вытеснила необходимость внимать и запоминать, а лучше – записывать. И зарисовывать.
Ах, если первая детская любовь перерастает во влюбленность, а потом укрепляется в настоящей (невзрослой, еще чего! настоящей) любви, в мире прибавляется света и умирает один фаланга. К осени 1883 года и третьему курсу Евгений твердо знал, что любит он две вещи: Университет и Томку.
2.
– Вот смотри, до Революции люди практиковали живорождение. Чтобы завести ребенка, требовались мужчина и женщина вместе, и еще не факт, что получится. Хм, а еще «семья» – это одна мать, один отец и ребенок... Или два, или еще больше! Можешь себе такое представить? Женщина сама! рожает! ребенка или даже нескольких, и никакого разрешения, и очереди не надо! Да это же фантастика, это... это совершенно другое устройство общества, гораздо более жесткие социальные связи, прочность структур!
– Да, да, а еще – изначальное неравенство, – Томка не разделяла его научного энтузиазма. Она не с истфака, она социальный работник, ей важно здесь и сейчас, а не когда-то давно. – А еще в отрядском учебнике писали, что рождаемость к Революции здорово упала, и эта твоя фантастика была в нехилом кризисе.
Евгений принялся объяснять, что восхищает его отнюдь не неравенство и не кризис рождаемости, а обусловленная живорождением ментальность и кардинально другая роль женщины в тогдашние времена, что надо абстрагироваться от настоящего, изучая историю, что вообще-то наука не занимается оценкой явлений, а только всесторонним их изучением. Томка слушала, кивала, грызла карандаш и всякий раз примеряла исторические факты на современную жизнь, удивляясь несуразности получившегося чучела.
У Евгения даже имелась своя теория (которой он втайне гордился и одновременно стеснялся) о том, почему дети воспитываются в отрядах, а родителей видят по выходным и праздникам. Из записок Золотца он уловил, что отношения всесильного хэра Ройша с собственными родителями были, мягко говоря, натянутыми, а проще говоря – он был бы рад не видеть их ни по выходным, ни по праздникам.
Они познакомились еще в отряде, и Евгений удивился тогда несуразности томкиного имени. Кем же надо быть, чтоб назвать девочку Тимофеей? Помнится, он сначала думал, что «тимофея» – это такое очень революционное деепричастие, означающее очень значительные (подробностей детям знать не положено) обстоятельства действия. Ага, он еще думал, что твиревую настойку так назвали из-за злоупотреблений Твирина крепким алкоголем, и он такой страшный был, потому что пил, как старый пират, и всегда расстреливал с похмелья. Евгению не раз становилось стыдно впоследствии за свои детские представления о всяческих номенах.
Однажды ночью, мысленно продолжая один из кухонных разговорах о дореволюционных «ячейках общества», он миг задумался: изменилось бы его отношение к Томке, живи они лет на семьдесят раньше? Это было ужасно непрофессионально. Прямо-таки предосудительно. Кое-кто бы не одобрил таких мыслей и выразил бы свое неодобрение угрожающим щелчком хлыста. Евгений прислушался к ночной тишине и с легкостью во всем теле выпрямился на стуле.
Нет, не изменилось бы. Неважно, кто ты и когда ты живешь, и что за институты социума образуют твою судьбу, если говорить о любви. Наверное, только на нее и не влияют всякие сложные общественные конструкции.
Он никогда не осознавал, как важно в нашем государстве, обеспечивающем фактическую самостоятельность и независимость каждого, знать, что тебя просто ждут вечером домой. Возможно, именно это семьдесят лет назад называли «семьей».
3.
В самом начале семестра Университет развил бешеную деятельность странного свойства. Евгений не раз натыкался в коридорах на странную личность в очках и попугайских рубашках, чьи предпочтения в расцветках одежды могли бы свести с ума кого-то менее стойкого или навести на мысль о новейшем движении протеста против... чего-то. Не то чтобы всякие экстравагантные личности сильно выбивались из общего образа (по части внешнего вида Охрович и Краснокаменный дали бы этому попугаю сто очков форы), но все-таки волосы на загривке при встрече вставали дыбом. Будто в красных подтяжках таилось нечто.
После отменно нудной лекции доцента Пляцкина о росских политических формах эпохи среднеимперского периода Евгений проснулся от чувствительного тычка в бок.
– Сейчас в актовом зале будет выступать какой-то хрен! – сосед по скамье, Лаврик, азартно распихивал вещи по карманам и готовился стартовать. – Охрович и Краснокаменный только что заходили, а ты все дрыхнешь. Обещали сенсацию, ага, научное открытие тысячелетия, они даже эту личность приводили показать!
Если Охрович и Краснокаменный кого-то приводят, речь в ста десяти процентах случаев идет вовсе не о науке. Они же страшно ревнуют внимание аудитории ко всяким околонаучным личностям. Тем не менее, Евгений чувствовал всеобщее воодушевление кожей, пока шел за Лавриком к залу, где уже было не протолкнуться.
«Какой-то хрен» оказался тем самым типом в попугайских рубашках и невозможно красных подтяжках. По совместительству – медиком, выпускником БГУ по фамилии Борстен, который открыл в Вилонской Степи знаменитый культурный памятник времен давно почившей Империи и сейчас любезно приглашал Университет вцепиться в него всеми научными конечностями. Исторической и медицинской, если точнее.
Какая завязка для масштабного авантюрного романа!
Актовый зал бурлил, как реактивы над спиртовкой, волны студенческого восторга перехлестывали за края слишком узкой мензурки. Кто-то кричал, прыгал, обнимался, чуть ли не падал из окон. Бесформенная толпа желающих поехать-вилонский хуй-да-да-непременно-поехать-микрофлора-грязь-охуенно.
Наверное, он забыл поставить будильник и уже безбожно опаздывает на пару доцента Пляцкина. Какой-то отвратительно долгий сон, разумеется, бредовый, состоящий из эманаций бессознательного, или подсознательного, или как там писал мистер Фрайд, светило начала века?
Потому что так не бывает.
Так вообще не бывает. Не бывает, что на голову сваливается странная и загадочная личность, бродит по истфаку несколько дней, а потом достает из волшебного мешка Хуй, скопцов, какие-то травки, биологические культуры и вот так широким жестом вываливает на университетскую кафедру. Желающие могут даже пощупать, попробовать на зуб и облизать. Это фантастическое везение, чтобы на твое студенчество выпала такая возможность – целый семестр провести на сенсационном объекте и заниматься историей не по книгам и унылым музейным коллекциям за стеклами, а по-настоящему. Скажите, где поставить подпись, и забирайте со всеми потрохами!
А лучше скажите, что это такая масштабная шутка в университетском стиле, и таких чудес в жизни не бывает. Евгений-то знает, что не бывает, а еще ему вместо интереснейших находок в этой Степи почему-то мерещится оскал на волчих мордах, украшающих барельефы зала и капители его колонн. Тут слишком душно и слишком много людей, им это должно не нравиться.
Забросив сумку с материалами для не актуальной больше курсовой на шкаф в какой-то аудитории, Евгений в задумчивости брел домой в осенних сумерках. Мысли вертелись около экспедиции, но как-то бестолково и вяло. Даже обидно. Вот ты мечтал быть историком, совершать открытия, работать с источниками, вот ты мечтал на всю жизнь остаться в Университете, и тут тебе – имперская Башня, скопцы, настоящие, живые, живейшие скопцы, все карты в руки! Пиши, копай, работай, открывай, только и успевай записывать. Так что ж ты не радуешься, леший тебя дери?! Что не прыгаешь выше головы – ведь именно ты больше всех это любишь, это твои мечты исполняются на глазах – что не ставишь подпись первым?
А вот не верится, что такие подарки просто сваливаются с неба. И самому от себя тошно, что не верится.
Какой мерзкий сон, вроде проверки на вшивость: поверишь в реальность открытий Борстена – и ты фантазер и эскапист, а не серьезный человек; не поверишь – значит, не поверишь Университету, который поручился за этого Борстена, а неверие отравляет любовь... да и не любовь это уже получается.
А если это не сон?
Бедроград шуршал желтыми листьями и расклеенными повсюду плакатами, оповещающими граждан о скором юбилее Большого Переворота. Граф Набедренных, одухотворенно взиравший с такого плаката на переименованный в свою честь город, не упустил бы случая поехать в экспедицию к скопцам. Очень они его привлекали, как известно.
Томка сидела, погруженная с головой в содержание каких-то бумажек.
– Представляешь, они хотят, чтобы все фейерверки вылетали одновременно, перекрещивались в воздухе, а потом расцветали орхидеями в звездном небе! И как мы это сделаем, по всем расчетам...
Она заерзала на стуле, укусила карандаш и покосилась на огромный мешок под столом. Все еще оставаясь мыслями в актовом зале, Евгений не сразу сообразил, о чем она говорит, но Томка тараторила дальше:
– ...еще куча всяких дополнительных источников света и лешина дюжина проводов из одного гнезда, а Баррикада Игнатьевна предложила раскрасить уличные фонари под деревья... Фейерверки только-только привезли из Столицы, европейские, новейшие, никто еще не запускал, говорят, технология еще не проверена до конца... Они у тебя полежат до послезавтра, хорошо?
– Это – новейшие фейерверки? – удивился Евгений, развязывая горловину мешка. Там действительно темнели какие-то продолговатые штуковины. – И тебе так просто их дали домой?
– О, – фыркнула Томка, – это Баррикада. Вообще-то им полагалось бы храниться у завхоза, но он на больничном со вчерашнего дня, а без него Баррикада боится оставлять их на складе. Говорит: «Душенька, у нас в сторожах – сплошные хулиганы и отморозки, они ночью фейерверк запустят и весь город перепугают, юбилей насмарку». Вот и пригнала их сюда с мешком, вроде как под мою ответственную ответственность. Знаешь, что плохо? Я, похоже, простыла сегодня на этом поле, как бы не заболеть в юбилей, Баррикада не простит...
Евгений провалился в какое-то мутное отупение, когда мир воспринимается словно через толщу воды. Он видел, как Томка сгребает со стола бумажки, машет рукой и уходит к себе в соседнюю квартиру. Он знал, что затея Борстена с экспедицией не кончится добром. Чувство было такое, словно он сидел на ободе огромного колеса и знаел, что вот сейчас оно начнет оборот – и он полетит вниз и будет раздавлен.
4.
Во вторник Университет бурлил, студентам делали какие-то прививки от степной заразы, повсюду стояли койки, очереди и запах медикаментов, а еще – металлический привкус крови.
Как на поле боя, подумал Евгений, проталкиваясь к перечеркнутому красным карандашом расписанию, которое знаменовало собой отмену всех лекций в связи с подготовкой к экспедиции.
Сам он все-таки встал 178-м номером в длинную очередь на медосмотр, хотя сомнения, которые начали грызть его еще вчера, никуда не ушли, оставаясь тяжестью в голове и холодом в руках.
– А еще они совершают коллективные медитации, нажравшись особых синих грибов, – вещал какой-то знаток скопцов, восседая на подоконнике в окружении первокурсников. – Собираются в круг, курят какую-то степную траву и погружаются в глубины себя. Типа, грибы плюс трава обеспечивают тебе прямой контакт с трансцендентным, ты сидишь и видишь глюки, запоминаешь, а потом все просыпаются и по очереди рассказывают. Да, суть в том, что если ты в одиночку будешь медитировать, откровения в твоих глюках не будет, божество снисходит только ради большой толпы страждущих, на то оно и божество. Эта медитация у них раз в год, и полгода ты к ней готовишься, усмиряя дух и постясь, и еще полгода от нее отходишь, опять же, усмиряя дух и постясь, дабы не загордиться и не свихнуться от сознания, что тебе высшая сущность открыла великую мудрость...
Интересно, сейчас у них подготовка или отходняк?
Очередь двигалась небыстро. Евгений успел прослушать еще массу историй о жизни, быте и верованиях скопцов, вставить свои ценные комментарии, поспорить о причинах падения Империи и уронить доску объявлений, неудачно на нее облокотившись. В толпе студентов, фонтанирующих идеями и восторгом, он почти поверил, что все будет: и медитации, и скопцы, и артефакты – там, в подземельях Башни – и раскопки, и много-много дней в Степи. Когда он дошел до хмурого аспиранта с медфака, день уже перевалил за середину.
– Аллергия есть? – буркнул аспирант, готовясь поставить прочерк и спихнуть бланк в кипу «годных к экспедиции».
– На вишню, собак и твирь, – сообщил Евгений.
– Как это на твирь? – встрял какой-то нервный преподаватель с медфака, нервно искавший в бардаке на столах чистые шприцы.
– Ну вот так, – пожал плечами Евгений, – в детстве в реанимацию попал, из-за того что твирь была в лекарствах от простуды. Полная непереносимость.
– Негоден, – в один голос припечатали аспирант и нервный человек в зеленом костюме.
– В Степи, считай, твирью только что не подтираются, и студентам мы твирь колем обязательно, иначе не выработается иммунитет, – объяснил аспирант, подписывая заключение. – Не повезло тебе, что уж тут делать... Следующий!
Когда ты сомневаешься и не веришь в чудо, это одно. А когда тебе сказали, что ты биологически негоден к чудесам, это другое. Это уже навсегда.
В Вилонской Степи будут копать и исследовать еще два поколения выпускников и студентов БГУ как минимум. А кто-то будет сидеть в городе и писать про институт семьи дореволюционного общества, потому что у кого-то полная непереносимость твири, и этот кто-то не сложил два и два – Степь и травки, которые в ней родимой растут.
Что уж тут сделать?
Можно разбить голову о сломанную батарею, например. Чтобы не думать, что эта дурацкая аллергия – она специально, как наказание за вчерашние сомнения и неверие. Глупости, аллергия врожденная, но как тут не разбить голову?
Ноги сами принесли его к муниципалитету. Конечно, все заняты подготовкой юбилея и расчетом фейерверков, но вдруг удастся выловить Томку и поговорить. Или просто притвориться кабинетным фикусом, благо Баррикада позволяла иногда ждать Томку в кабинете. Обязательно нужно рассказать о скопцах и обо всем, что творится у него в голове со вчерашнего дня. Томка всегда умела повернуть ситуацию под новым углом и найти какое-то простое и хорошее решение, а еще убедить Евгения, что все на самом деле не так плохо, как он сам себе надумал. Вот кто отлично подходит к своему делу – умеет дать полезный совет и заразить своим оптимизмом.
Хотя, наверное, помогает само решение рассказать о своих страданиях кому-то близкому. Проговоренные вслух, они утрачивают половину власти, как кошмары при свете дня, оказываясь такой глупостью, о которой и говорить-то было стыдно с таким надрывом.
Даже если этот кто-то близкий ничего не понимает в предмете страданий.
Евгению сегодня повезло: в холле муниципалитета он наткнулся на Баррикаду Игнатьевну, непосредственное Томкино начальство, женщину средних лет и внушительных габаритов, полностью соответствующую своему имени.
– Явился?! – Из-за этого аврала она и была несколько не в духе. – Поздно спохватился, голубчик! Увезли с обострением час назад.
– Что увезли? – сначала он решил, что его с кем-то спутали.
Баррикада закатила глаза и наверняка произнесла про себя тираду о всяких там работниках науки, которые сварят ботинки вместо супа и революции не заметят. Она часто читала Евгению лекции о том, что ему следовало бы или прекратить грезить наяву, или устроиться к ним в отдел штатным фикусом, все равно, мол, сидит тут и переводит рабочий кислород.
– Ну, ты там совсем заучился, – Баррикада посмотрела неожиданно грустно. – Говорю, Томку увезли в больницу. Час назад. С острым ОРЗ.
Она говорила вчера, что простудилась, пока что-то там делала с фейерверками. А кто-то был так занят мыслями о невозможности Борстена и скопцов, что пропустил это мимо ушей. И сегодня хотел облегчить душу, вывалив на больного человека черте что.
Отличный друг, товарищ и брат.
Баррикада тем временем смягчилась еще больше и посетовала на повальную эпидемию простуды.
– Вчера завхоз, сегодня вот Томка моя и секретарь из жилищного отдела, бухгалтер изо всех сил сопли гоняет. Но этому только бы не работать, здоровее меня будет, хмырь волосатый. Что ж это такое, леший! Как юбилей Переворота, так некому готовить, все болезные, видите ли. Я сегодня с объекта Томку отправила домой лечиться, а оказалось, что она до остановки не дошла, свалилась, люди скорую вызвали! Если все будут в больницах лежать, кому работать?.. А, ты все равно не работаешь, я тебе адрес больницы напишу, пойди спроси, что ли...
За последние сутки Евгений устал удивляться, не верить и бесконечно корить себя за неверие, невнимание и прочие непростительные пороки. Он виноват, что не заставил вчера Томку выпить хоть какое-то лекарство. Ничего, теперь, раз у него аллергия на твирь, появится куча свободного времени вместо подготовки к экспедиции. Можно даже и правда пойти работать фикусом, когда Томка поправится. А сейчас просто пойти и сказать, что она для него самый близкий – чего уж там, единственный! – друг и что он ждет ее домой.
Больница находилась на окраине Бедрограда, между старым парком и новыми районами, в перестроенном здании бывших казарм Петерберга. Внушительное серое здание, в тени перед которым даже трава не росла. Выливают они всякую дрянь из окна, что ли...
Разумеется, его опять никуда не пустили. День был на удивление стабилен.
– Вирусная инфекция, – развел руками местный врач, – пока нельзя. Оставьте телефон. Если что-то изменится, вам позвонят.
5.
Серые, серые коридоры и стены, серые от недосыпа лица, серый утренний Бедроград. Евгению позвонили из клиники, где лежала Томка, и сказали, что положение изменилось, нужно срочно приехать.
Весь путь до серой двери он проделал в каком-то липком тумане, мысли в голове спутались и тоже текли медленно и липко. Конечно, она не может быть в тяжелом состоянии три дня. Ей стало лучше, и она позвала его, это же так естественно, правда?
А сам Евгений за последние дни вообще плохо соображает, теперь они с Баррикадой, считай, вдвоем работают, еще четыре ОРЗ только в отделе. Евгения, по правилам, нельзя было вербовать устанавливать фейерверки, но в такой ситуации выписали какое-то специальное разрешение, оформив задним числом. Никто не вникал, просто гоняли в хвост и в гриву с расчетами и молотком.
Он тоже не вникал, послушно работал руками, что-то носил, куда-то бегал с бумагами, а сам все время проводил в воспоминаниях, будто прокручивал собственную жизнь заново, наблюдая со стороны.
Два года назад какой-то выживший из ума девяностолетний гражданин отказался переселяться в новый дом из старой развалюхи. Тогда как раз строили новую ветку для автопоезда, и пресловутая развалюха находилась как раз на будущих путях. Ее должны были уже месяц как снести, но Томка упросила подождать. Никто не мог понять, почему нельзя переместить гражданина мягкой силой, как подобает работникам госаппарата, зачем ходить каждый день и уговаривать, как маленького ребенка.
– Этот дом видел Революцию, – прошипел дед из-за цепочки и захлопнул дверь перед томкиным носом. – В этом окне стекла дрожали во время расстрелов! Я всю жизнь тут прожил, а вы хотите, чтобы тут ходил какой-то паршивый автопоезд?!
Дверь ничуть не приглушала его голос, а в стене у потолка зияли внушительные дыры как бы не со времен тех самых расстрелов; похоже, дому оставалось совсем чуть-чуть до того, чтобы благополучно развалиться самостоятельно. Евгений попытался об этом сказать, но был немедленно прерван обоими.
Томка поскреблась в дверь:
– Послушайте, я вас понимаю, правда. И вот он тоже понимает. Но ведь Революция давно закончилась, а ее целью было всеобщее благо. Для всеобщего блага тут хотят проложить рельсы, а в обход - не получается. Почему вы так не хотите дать городу еще один автопоезд? Ведь все уже уехали, мы ждем только вас...
– Да не в этом дело! – Евгений вдруг разозлился на нее. Переговоры тянулись уже полмесяца и всегда в одном ключе. Сейчас дед скажет, что дом – это его кровь и память, а молодым не понять и вообще они не видели настоящей жизни и не понимают ее цены. А Томка расстроится и просидит весь вечер у окна, думая о расстрелах и семидесяти годах после, с которыми она бессильна спорить. – Просто она вас жалеет и хочет, чтобы вам было хорошо. Вообще-то государство делает все возможное, чтобы вы жили не в этом... реликте, а в нормальном доме, и чтобы вам удобнее было передвигаться, при помощи автопоезда же! И ведь вас выселят, а линию проведут. Уже все подписано и запланировано, успокойтесь, наконец!
Томка отошла от порога, уронила руки, растерянно посмотрела на него неверящими глазами. Внутри зашевелилось холодное гадкое чувство. Да, это было резко, но сколько же можно нянчиться? И разве он сказал неправду? По-особенному громко щелкнула, открываясь, дверь.
– Вот так и выворачивают историю кишками наружу! – выпалил жилец, задыхаясь и судорожно сжимая рукой косяк. – Думаешь, кто еще тебе скажет правду о том, что здесь было?! Думаешь, в лубочных книжках про Революцию сказано все, да? Через слово плюетесь: «Революция», «Революция»... Выкормыши печные!
Можно было остаться и доказать, что на истфаке говорят почти всю правду, даже неприглядную, даже отвратительную на вкус. Было крайне обидно выслушивать обвинения в том, против чего они выступали. Получалось, что хочешь помочь – но делаешь гораздо хуже. Всем. Они просто молча ушли.
Томка потом неделю разговаривала через силу, не ходила больше к старику и не упоминала о нем, но холодок чувства нечаянной вины остался с Евгением надолго. Он и сейчас думал, что был тогда прав, а еще знал, старик и Томка друг друга понимали вполне, а вот он там оказался один. Можно ли любить дом, кучку разваливающихся бревен, семьдесят лет назад видевших (слышавших?) расстрелы?
Теперь он очень хотел попросить у всех троих прощения.
Больница выросла из тумана, отодвинув прошлое в сторону.
Синевато-серый дежурный врач быстрым и сухим шагом преодолел коридор первого этажа.
– Молодой человек, сюда нельзя, инфекционное заболевание, попрошу вас...
– Но мне позвонили, Томка... Тимофея Птенчикова, ей стало лучше, да?.. Я... – Евгений стиснул руки в карманах. Врач посмотрел на него не меняясь в лице, но Евгения вдруг затопило всепоглощающее сострадание: к синеватому и серому от усталости дежурному, к пациентам в этой части, к университетским студентам на бордельных койках, к Охровичу и Краснокаменному (да, а никто не думал, что они тоже не против толики сострадания?) в том же борделе, ко всему промокшему Бедрограду, где разразилась невиданная вспышка ОРЗ. Какой банальный диагноз, право слово, от него даже нельзя умереть.
– Инфекционное заболевание, кремация. За документами в кабинет 306, второй этаж налево, – в руку Евгения ткнулась бумажка-пропуск.
Во Всероссийском соседстве от ОРЗ НЕ УМИРАЮТ
Не Умирают
не умирают
Евгений поднялся по лестнице на три пролета. Серая краска облупилась и хрустела под ногами; немилосердный сквозняк тут у них, как вылечиться-то можно? Томка не установит свои фейерверки, а ведь она такая ответственная, кто бы что ни говорил. Даже лампочки здесь светят серым. Хороший, по сути, цвет: не обманывает ожиданий, не дает обмануться. Томка не узнает, чем закончилась эта история с Башней, она же Хуй, она же гнездо скопцов. Евгений уверен, она бы оценила, хоть и не с истфака.
Леший, какие фейерверки, какие скопцы, какой истфак! Зачем нужна история, если люди, вне зависимости от уровня развития общества, умирают одинаково – перестают дышать, улыбаться, говорить, приходить домой по вечерам! Зачем вообще все, если она больше никогда не придет домой – никаким вечером?
306 кабинет был пуст, никаких врачей и документов. Только стол, покрытый внушительным слоем городской пыли, такой же стеллаж и две трубки свернутых плакатов у стены, распахнутое настежь окно. Создавалось ощущение, что здесь никогда никого и не было. Баррикада бы не простила такой вопиющей безалаберности в обращении с казенным имуществом и неиспользуемой рабочей площади. В больнице было очень тихо и как-то мертво: безлюдные лестницы и коридоры, нежилые кабинеты, толстый слой пыли.
Сюда просто не могли привезти человека в тяжелом состоянии, это неправда, здесь уже давным-давно все умерли, а сам Евгений попал к ним по ошибке. Он прошел обратно к лестнице и зачем-то поднялся еще на этаж. В конце коридора мигнула красная лампочка: «Идет операция! не входить!». Как зачарованный, он двинулся к свету. Может быть, еще удастся хоть кого-то спасти?
На середине пути лампочка погасла, Евгений в нерешительности сделал шаг назад. Ему стало очень страшно и одновременно как-то ужасающе все равно. Откуда-то было известно, что человек в конце коридора умер, возможно, от того же ОРЗ. И его тоже не дождутся домой вечером, и кому-то позвонят, за его документами кто-то тоже придет в пустой кабинет. Или – не ждали, не позвонят, не придет?
Евгений прислонился к стене и сполз по ней вниз, скорчившись между стульями и снятыми плакатами. Если просидеть тут достаточно долго, можно просто забыть, кто ты есть, и превратиться в каменного грифона, и пусть вокруг умирают поколениями, ты же грифон, что они тебе? Просто перестать быть Евгением и стать грифоном, чего проще-то? Камень чувствует только дрожь пола от чьих-то усталых и серых шагов.
– ... а я тебе говорю, это их лажа! Лажа! не может быть, чтобы так и запланировали... это же...
– Семен Хореевич, вы же знаете, они там свои дела ворочают. А мы кто? Нам сказали: лечить вот этим. Мы и лечим. Не суйтесь в это дело, костей не соберете...
– Да причем здесь мои кости? Мои – причем, когда четверть населения перемрет от этой дряни за неделю?! Я знать не хочу про гэбни и про политику, я вижу, что вакцина не работает, надо бить тревогу, объявлять карантин, принимать меры!
Ключ стучал в замке двери, грифон-Евгений слушал разговор, переместившийся аккурат в то место за стеной, к которому он прислонился.
– Ну какие меры, какие меры, подумайте! Что – так и скажут, что запустили в городскую канализацию вирус, а лечить нечем? Они же в бедроградской гэбне не самоубийцы и не конченые психи.
– Нет, конченые. Свихнутые на власти. Ебанутые. Знаешь, куда их всех отправить надо, по-хорошему? А... – Стук ящиков, звон, бульканье. – Давай статистику анализов, посмотрим, почему не работает...
6.
Евгений не помнил, как вышел из больницы. Наверное, вышел, а не вылетел на крыльях, но какая разница.
Бедроград, как обычно, отстраненно шуршал листьями и плакатами, бросался под ноги стоящей посреди лужи скамейкой. Евгений сел на нее и посмотрел в мутную воду. Оттуда почему-то смотрел завкаф истории науки и техники Онегин, еще более бестелесный, чем в жизни. Смотрел грустно и серьезно, как всегда. Только не выделывался.
А ты думал, это обычная простуда. Думал, что никто не виноват.
Гэбня – это что-то из мира политики. Она есть, она работает, и благодаря ей каждый город Всероссийского Соседства может спать спокойно. Евгений знал, что у Бедрограда есть гэбня, конечно, но это было сродни знанию о том, что вода состоит из двух частиц водорода и одной – кислорода. Интересно, из каких частиц состоит вирус, который перемещается по канализации вместе с водой?
Любое событие нужно рассматривать в контексте ситуации, картины в целом.
– Получается, и юбилей, и болезнь, и скопцы, и этот лазарет в БГУ – все это события одной картины? – спросил Евгений у Онегина. У отражения в луже спросил, молодец.
Думать было физически больно.
Отражение завкафа тонко поморщилось, а может, это ветер подул. Завкаф не удостаивал комментариями очевидные вещи и глупые вопросы.
Университет колет своим студентам (только двух факультетов!) что-то для выработки иммунитета к неведомой степной заразе. В это время гэбня Бедрограда, оказывается, зачем-то травит весь город неведомой болезнью из канализаций. И от нее умирают. Совсем умирают.
На что это похоже?
Какой абсурдный абсурд. На какой кафедре Университета прячется гнездо гэбни, которая травит порученный ей город, заманивая студентов двух факультетов в степную экспедицию? Вирусологии? Науки и техники? Древнего мира?
Зачем это нужно – чтобы умирали люди? Они ведь даже не знают, от чего и ради чего умирают. Оставлять мертвых в такой неизвестности – подло.
Зачем?
Что такое нашли или построили в Вилонской Степи? Зачем там нужны медики с историками? Почему ради этого потребовалось заразить и убить целый город?
Думать все еще было больно.
Все оказывается чудовищным обманом или самообманом, или просто ошибкой. Мир вдруг поворачивается другой стороной, где все оказывается не так, как привык думать. И желтое крыльцо Университета, и коридоры, и вся эта любовь – только глупая мишура к празднику, которого никто не объявлял. А жизнь настоящих ученых – она другая. В этой жизни можно травить город ради эксперимента, потому что ради чего еще? Университет – особенное и уникальное место. Колыбель Революции. Им (не нам!) можно все.
А Томки больше нет.
Евгений любил в этой жизни две вещи: Университет и Томку. Первый обернулся гадкой хтонической тварью, вторая – горсткой пепла. Что, спрашивается, оставалось теперь делать?
Только сидеть на скамейке, вперя взгляд в призрачное отражение завкафа Онегина, который, как обычно, морщился и ничего говорил.
Вы ведь никто, а это – политика. Гражданин Всероссийского Соседства огражден от политики во всех ее проявлениях. В этом справедливость и благоразумие нынешнего политического устройства. Есть люди, которые делают историю, и есть люди, которые делают свою работу.
Почему не звонит будильник, почему он никак не просыпается, этот Пляцкин будет в ярости, и придется просидеть до конца его лекции на крыльце. Томка в отрядские времена говорила, что для скорейшего просыпания из кошмара надо трижды прочесть стишок-заклинание от лешего, а если раз собьешься или не успеешь до четвертых петухов, навсегда останешься жить в кошмаре. Евгений не помнил заклинания, а четвертые петухи, как и пятые, и шестые, давно ощипаны и брошены в суп, который варит Университет. Европейские священники учат, что грешники (то есть не ревностно следующие заповедям их учения) будут гореть на кострах после смерти; пятьсот лет назад этих неревностных отправляли на костер еще при жизни. Лаврик на первом курсе писал плохие философские стихи о том, что эти костры якобы нагреют небо, твердь разойдется, и всем явится откровение и вечное блаженство. А Евгения тошнило при мысли о запахе горелого мяса и еще о том, что люди могут сжечь друг друга из-за туманного высказывания сумасшедшего пророка, который и сам приписывал эту затею воле какой-то недоказуемой сущности.
Эти сумасшедшие были хотя бы честны с теми, кого убивают. А другие сумасшедшие прикрывают неприглядную правду скопцами и твирью.
Европам потребовались сотни лет, чтобы прийти к необходимости неагрессии, но нечего и думать, что Университет придет куда-то, кроме уничтожения второго по значимости города Всероссийского Соседства. А значит, этот беспредел надо остановить.
Есть люди, которые делают историю, и есть люди, которые делают свою работу.
Хватит ли запасов фейерверков для юбилея на то, чтобы взорвать к лешему это змеиное гнездо, которым так восхищался всю жизнь и где никто не учил рассчитывать необходимые пропорции и величины для подготовки взрыва? Сомнительно, ведь Европы сорок раз все перепроверили и рассчитали сами. Эти штуки только гореть будут красиво, а для подобных операций придумано что-то другое, о чем не положено знать тем, кто стал случайным участником чужой истории.
Зато вынести со склада новейшие европейские петарды будет просто. И подсунуть их ректору в кабинет – тоже. Хотя нет, заварили кашу со скопцами как раз преподаватели с науки и техники, не зря же их завкаф только что смотрел на Евгения со значением. Наверное, он был против и ни при чем, а его убили, и теперь душа не знает покоя. Слишком многое принимать на веру тоже не стоит. Откуда, например, знать, что это не сон? Что не лежишь сейчас в бреду на больничной койке? Или в лазарете, обколотый вакциной против степных болячек?
Интересно, можно ли в бреду принести мешок фейерверков на кафедру и там взорвать ее со всем научным составом, ну хотя бы просто поджечь, а там будь что будет?
Но если все окружающее бред, ничто не помешает хотя бы попытаться это сделать.